Настя кое-как растопила печку несколькими оставшимися неукраденными поленьями. Не было ни ведра, чтобы принести воды из колодца, ни чайника, чтобы её вскипятить. Сев на пустую кровать, уставшая, голодная, она провела время до утра, до поезда. Что вспоминала Настя — своего ли милого дорогого Сашу, счастье с которым было таким коротким? Цыганку ли с вокзала и её гадание о том, что встанут на пути-дороге Насти две пиковые дамы-ведьмы, а она этому не поверила? Думала ли она о том, кто у неё родится — Сашин сын или дочка, и как бы хотел их назвать Саша?
Она уже знала, что хорошего ждать ей от жизни не приходится. Но у неё теперь будет ребёнок — всё, что осталось ей от её любимого Саши. И ради этого, только ещё зародившегося в ней человечка она должна теперь жить. И выжить, во что бы то ни стало. Это был её долг перед Сашей.
Жаркий солнечный июньский день подходил к концу. Женька полила все грядки в огороде и, ополоснув босые ноги, пошла домой. На ступеньках крыльца, ещё не просохших от мытья, лежала свежесрезанная осока с речки Орючихи, текущей за огородами. Дома под косыми лучами вечернего солнца блестели крашеные доски пола, тоже недавно вымытого. Женька остановилась на пороге, зажмурилась и втянула в себя воздух — сильно пахло лугом и лесом.
Завтра будет Троица, и потому Женька с утра сегодня перемыла дома всё до блеска, а потом с подружками принесла из леса охапки огоньков (жарков) и наломанных берёзовых веток с ещё молодыми клейкими листочками. Цветы Женька поставила в стеклянных банках на подоконники тоже промытых и сверкающих стёклами окон, а ветками украсила рамки с фотографиями, зеркало и абажур. В доме стояла тишина, младшие братья и сёстры играли где-то на улице. Женька тоже отправилась к подруге, Полинке Ершовой, которая жила наискосок через дорогу. Подружка тоже украсила комнаты цветами и берёзками, и у неё уже сидела третья их подруга — Люба. Мать Полинки, которая работала сторожихой в больнице, собиралась на ночное дежурство. Она спросила подружек: «А вы вечером гадать-то собираетесь?» «Но ведь ворожат зимой, а не летом» — удивились девчонки. Тётя Галя ответила, что они в молодости с подругами ворожили и перед Троицей. Она ушла на работу, а подружки начали готовиться к гаданию. Они налили три ведра воды, поставили их в огороде, чтобы в полночь положить в них по отрезанному кусочку хлеба. Если к утру они не перевернутся, то год будет счастливым. Полинка распределила вёдра: «Слева — моё, посредине твоё, Женя, справа — Любино!» Потом они написали имена мальчишек на полосках бумаги, каждая для себя, чтобы положить их перед сном под подушки, а утром вытянуть одну с заветным именем.
Но самое главное гадание у них началось ближе к полуночи. В летней кухне они поставили на стол три тарелки: с водой, с землёй и с пшеном. Полинка принесла из курятника сонного петуха, чтобы поставить его перед этими тарелками. Это сейчас он был сонным, а днём этот красавец с разноцветным хвостом и большим, налитым кровью гребнем был отчаянным драчуном, который не давал спуску ни одному из соседских петухов. Его боялись даже собаки. Надо было внимательно следить за Петькой — что он сначала будет делать. Если начнёт клевать зерно — мужья попадутся богатые, если клюнет землю — будут работящими, а если уж он начнёт пить воду — всё, быть мужьям горькими пьяницами!
И Женька, и Полинка, и Люба очень хотели, чтобы Петька начал клевать зерно или ковыряться в земле. Но бедная птица закрыла глаза и хотела только одного — спать! Наступила уже полночь, Петькин гарем видел, наверное, десятый сон на насесте, туда же хотел и он. И не нужна была ему ни еда, ни питьё, ни тем более ковыряние в земле. Что же делать, как подбодрить петуха? И Полинка догадалась. Вчера к ним в гости приезжал родственник, и в шкафчике у прижимистой тёти Гали оставалось в бутылке вино. Вот ложки две вина и налила Полинка в клюв петуха, чтобы у него прошёл сон. Сон-то у Петьки, действительно, прошёл, но он начал вытворять то же самое, что и все пьяные мужики. Его водило то налево, то направо, он наступил большими когтистыми ногами на тарелку с водой и опрокинул её, потом взмахнул крыльями и смёл на пол тарелки с землёй и пшеном. Обе они разбились вдребезги, осколки разлетелись по всей кухне! На столе и на полу творилось уже чёрт знает что! Девчонки пытались поймать петуха и теперь уже, наоборот, утихомирить его. Но тот вдруг упал сам, закатил глаза и затих. Испуганная Полинка пыталась отпоить его водой, но не смогла открыть клюв. Девчонки звали в три голоса: «Петя-Петя-Петя! Цып-цып-цып!», но бедный Петька не подавал признаков жизни. Полинка захныкала: «Ой, что делать, меня мама завтра убьёт за него!» Девчонки подумали-подумали и решили отнести безжизненную птицу в курятник, а утром притвориться ничего не знающими и не ведаюшими. Они положили петуха под насест, навели порядок в кухне и уже чуть не под утро легли спать.
Проснулись, когда тётя Галя пришла с работы. Уже забыв, что втравила девчонок в ворожбу, она начала управляться по хозяйству и ушла во двор. Вернулась оттуда встревоженной: «Странно, что-то сегодня наш петух не такой, как всегда, а какой-то совсем квёлый, как пришибленный. Заболел, что ли?» Девчонки затаили дыхание, но и обрадовались: «Значит, петух-то живой, не пропал!» Полинка невинным голоском высказала догадку: «Мама, может, у него голова болит?» Тётя Галя подозрительно посмотрела на дочь: «А с чего это у него голове-то болеть? Был бы он не птица, а человек, тогда другое дело. А может, ударил кто вчера?» Но ни Полинка, ни Женька, ни Люба не отвечали. Полинка залезла под подушку, а её подружки позакрывали рты ладонями, чтобы не расхохотаться. Смеяться было нельзя, им бы влетело по первое число за бедного Петьку, который, наверное, мучился сейчас от головной боли, хотя и был он только птицей, а не человеком.
Хлеб в вёдрах с водой, пока девчонки спали, склевали вороны. Зато записок с именами женихов они вытянули из-под подушек почему-то сразу по три-четыре штуки. Так и не узнали ворожеи точные имена своих суженых-ряженых и какими они будут: богатыми, работящими или пьяницами. «Ну, ничего, узнаем через полгода, на святках» — решили они. И Женька с Любой отправились по домам.
А на следующий день Петька снова, как ни в чём не бывало, на радость тёте Гале, так ничего и не узнавшей, воевал на улице с соседскими петухами.
г. Красноярск
ДиН память
Александр Твардовский
На дне моей жизни
Ты дура, смерть: грозишься людям
Своей бездонной пустотой,
А мы условились, что будем
И за твоею жить чертой.
И за твоею мглой безгласной
Мы — здесь, с живыми заодно.
Мы только врозь тебе подвластны —
Иного смерти не дано.
И, нашей связаны порукой,
Мы вместе знаем чудеса:
Мы слышим в вечности друг друга
И различаем голоса.
И нам, живущим ныне людям,
Не оставаться без родни:
Все с нами те, кого мы любим,
Мы не одни, как и они.
И как бы ни был провод тонок,
Между своими связь жива.
Ты это слышишь, друг-потомок?
Ты подтвердишь мои слова?..
На дне моей жизни,
на самом донышке
Захочется мне
посидеть на солнышке,
На тёплом пенушке.
И чтобы листва
красовалась палая В наклонных лучах
недалёкого вечера. И пусть оно так,
что морока немалая — Твой век целиком,
да об этом уж нечего.
Я думу свою
без помехи подслушаю,
Черту подведу
стариковскою палочкой:
Нет, всё-таки нет,
ничего, что по случаю
Я здесь побывал
и отметился галочкой.
Елена Крюкова
Смерть Джа-ламы
фрагмент из романа «Царские Врата»
О Луна. Твоя голова — отрубленная голова. И её насадил на пику злобный, огнедышащий Жам-саран, и несёт впереди войска, сидя на коне, как великий Нойон, показывая всем смерть Бессмертного. Смерть правнука Амарсаны, перерожденца Махакала, владельца коня Марал-баши, того, кого вся степь называла — богатырь Джамбей-джанцан, непобедимый Джа-лама. Он был убит в год Чёрной Собаки по лунному календарю. Он вселял ужас в Степь. Голову его, насаженную на пику, возили по всей Степи, чтобы все убедились: умер Бессмертный Джа-лама, Джа-ламы больше нет.
Тебя тоже больше нет, Георг. Высокий, худой, костлявый, длинноволосый, бородатый, раскосый. Ты был одним из воплощений Джа-ламы после того, как ему отрубили голову. Ты вошёл в состоянье бардо. Ты знал великолепно, как входить в состоянье бардо и выходить из него. И ты вошёл в бардо, и вышел в ином времени. Переступил через порог — и не вытер грязные ноги.
